г. Ленінград 22 кастрычніка 1930 г.

Мое общественно-политическое credo*

В настоящее время мне 51 год, время, когда остается уже немного для жизни и для активного творчества в жизни, но люди в таком зрелом возрасте уже представляют собой определенную общественно-политическую физиономию. Их прошлая жизнь и деятельность является наилучшим показателем того, что они собой представляют в общественно-политическом отношении. Жизнь каждого из нас — результат воздействия той среды и тех социально-экономических условий, которые его окружают. В эпохи формирования развитие каждого из нас совершается в более или менее спокойной обстановке, без всяких зигзагов, в зависимости от среды, воспитания и всей социально-бытовой обстановки. Но когда наступает эпоха революции, когда раскрываются глаза на то, что дальше так жить нельзя, что все желающие жить должны отдать весь запас своих сил, умственной энергии новой эпохе, новым общественным отношениям, войти в самую гущу жизни.

В противном случае жизнь их или раздавит, или отбросит в сторону, как ненужный предмет. Предоставленные самим себе они должны ждать физической смерти в социальном одиночестве, ибо бега жизни назад повернуть невозможно.

Большое счастье для тех, кто начинал свою сознательную жизнь в эпоху революционных событий. Они ведь тогда являются не только свидетелями великих боев с умирающим старым миром, но и участниками в строительстве новой жизни. Революционные эпохи создают людей с твердой и непоколебимой волей, с нечеловеческой энергией, необходимой для борьбы за новый мир и за его укрепление на развалинах старого. В такие эпохи люди обычно порывают со всеми старыми традициями и, идя в уровень с эпохой, страстно отдаются новой жизни. Совсем иное бывает положение людей, когда революция их застает на пороге окончательной умственной зрелости. Желая жить и работать в ногу с жизнью и не желая стать живыми мертвецами, они с энтузиазмом будут работать, отдав все свои способности и знания строительству новой жизни.

Они тоже резко рвут со старым миром и будут энтузиастами в работе, но у них не будет той революционной закалки, у них не будет силы воли, у них не будет решимости раз и навсегда порвать знакомства с людьми старого мира, хотя эти встречи оставляют горький осадок в душе и становятся все реже и реже. Часто старая интеллигенция, соединенная с недостаточно сильной волей, мешает воплотить в жизнь революционное правило: кто не с нами, тот против нас. К сожалению, остается старое убеждение, что с людьми даже противоположного лагеря можно поддерживать отношения. Часто близорукость и доверчивость к людям мешает рассмотреть их настоящую природу, что влечет за собой часто серьезные политические ошибки, могущие иметь чреватые последствия. Положение таких людей, связавших себя с революцией в зрелом возрасте, часто бывает чрезмерно тяжелым. Они хотят не только работать для нового класса, но и слиться с ним, в его боевой бодрости укрепить свою силу и свою энергию, а между тем этого часто и не бывает и не по вине того или другого человека. Уйдя идеологически от всех своих сверстников или более старших, но не связав себя крепко с новым классом, они попадают в изолированное положение, из которого они ищут выхода в работе, в творчестве, но социальное одиночество еще более расслабляет их волю и мешает воспринять полностью революционную мораль о взаимоотношениях между старым и новым миром.

Я хочу принять в основу высказанные мной положения, ибо без них нельзя понять моего духовного и общественно-политического развития, нет нужды загромождать свое сгеdo* массой фактов. Важны только самые главные вехи, отдельные эпизоды в моем общественно-политическом развитии, в процессе моего духовного развития вообще и формирования моего морального облика в частности. Я окончил Московский университет в 1901 году, когда уже блистали зарницы революции и вдали гремел гром забастовок и рабочих выступлений. Я хотел быть оставленным при университете, но меня не оставили, и я уехал учителем в учительскую семинарию в м. Коростышев Киев. губ. Я должен был оттуда скоро уйти и после трехлетнего пребывания в Екатеринославле уйти в Москву искать работы, ибо меня властно тянула к себе наука, к которой я хотел идти своей дорогой, не в качестве «оставленного при университете для подготовки к профессорскому званию». Я принимал видное участие в общественно-политической жизни Екатеринослава и вносил много нового и свежего в школу. Когда я покидал Екатеринослав, меня провожала вся гимназия, но только не начальство. Я единственный из педагогов принял участие в митинге-протесте по поводу избиения полицией в Курске учащейся молодежи. Я отказался участвовать на панихиде по убитом Сергее Александровиче, заявив публично, что я не желаю присутствовать на торжестве «величайшего лицемерия», и меня перевели в Бессарабию в г. Болград обучать молдаван и валахов русскому языку, от чего я отказался и уехал в Москву, где кипела революционная жизнь.

Я приехал в Москву в начале октября 1905 г. У меня не было никакого места, но я был молод и чувствовал себя сильным. Я стремился окунуться в революционную стихию, вдыхать в себя бодрящий, укрепляющий революционный энтузиазм пролетариата. Я хотел себя осознавать активным участником процессов строения новой жизни и разрушения старого мира. Мне не трудно было «отрешиться от этого мира». Я в себе чувствовал много духовной энергии, и мне было легко порвать со сверстниками и старшими, кто не разделял моего энтузиазма, кто был всем сердцем и всеми своими мыслями против освежившей общественно-политическнй воздух революции, я проходил мимо всех тех, кто был связан со старым миром, кто ненавидел революции. Я со всей своей молодой энергией отдался работе в средней школе и на высших женских курсах. Я был преподавателем-общественником. Я не признавал преподавания без жизни и ее мощного дыхания. Революция изменила мою историко-философскую идеологию. Я со всем своим темпераментом и духовной энергией отдался изучению марксизма, читал и изучал Маркса и Энгельса. Я хотел идти навстречу марксисткому методу, и Н. Рожков оказал на меня своими первыми марксистскими работами большое влияние. Но марксизм как метод в исторической науке не признавался профессорами. Марксистская разработка русской истории только начиналась и была отражением не столько диалектического, сколько механического материализма в стиле Рожкова.

Я прилагал этот метод к своим лекциям и занятиям как в высшей, так и в средней школе, что не нравилось моим учителям. Я пошел против представителей буржуазной науки, не боялся критиковать представителей буржуазной науки, не боялся критиковать Ключевского, но рядом с Богословским, Готье, Яковлевым мои критические замечания могли оказать влияние только на весьма небольшую группу моих учениц, занятия с которыми мне доставляли большое моральное удовлетворение. На почве марксизма я идеологически разошелся с отдельными представителями буржуазной исторической науки. Я начал читать курс по истории Украины и выдвигал идею автономии и права на культурно-национальное самоопределение. Я одновременно продолжал один заниматься наукой и готовиться к магистрантскому экзамену, имея 36 уроков в неделю и работая без перерыва в течение трех лет, не имея никаких каникул, я, казалось, добился своего. Я, не оставленный при университете, стал приват-доцентом. Но я был им только два месяца. Октябрь — декабрь 1910 г. Я не мог остаться в университете и работать под полицейским надзором, и я оставил университет, куда меня вернула только Октябрьская революция. Мон учителя были довольны моим уходом. Я был для них вредным и опасным элементом. Я отдался преподаванию в средней школе, но я их часто менял, не уживаясь с условиями работы и задыхаясь в душной политической атмосфере; я занимался литературной работой; в течение 1905— 1906 гг. я развил широкую лекционную, практическую деятельность среди рабочих типографии Сытина; я преподавал на известных Пречистенских курсах для рабочих, пока меня оттуда не выгнал приказ директора народных училищ уже в эпоху наступившей реакции. Я много читал лекций в провинции, в народных университетах, пока эти лекции не были мне запрещены, я читал лекции на курсах для учителей, но и это было мне запрещено. Московская администрация не позволила мне выступить в Москве на юбилее украинского писателя Шевченко, ибо я идеологически оказался очень опасным. Так я вел борьбу за новую жизнь и против старого порядка. Я много работал и нажил болезнь (камни в почках).

Но я был участником в творчестве новой жизни, и это меня вдохновляло и поддерживало. Годы реакции не изменили меня. В 1912 г. на торжественном акте в Практической академии наук, в присутствии попечителя Академии Джунковского, в разгар официальных торжеств я читал речь о сражении при Бородине, где называл его поражением, и только в английском журнале «Русское обозрение» я мог напечатать свой доклад. Я все время ждал революции, которая припла вместе с войной. Правда, под влиянием Плеханова я занял оборонческую позицию в отношении войны и только постепенно, когда передо мной раскрывался весь ужас войны, экономическое разорение страны, нищета деревни, гибель миллионов, здоровой рабочей силы, безобразные проделки придворных кругов и правительства, я оставил свою оборонческую позицию. Я с нетерпением ждал прихода революции, которая нанесет окончательный удар по старому порядку. Я, конечно, думал о буржуазной демократической революции. Революция пришла, она меня захватила, но я не пошел ни с одной политической партией, я пошел навстречу новой революции, не понимая еще всего того громадного социально-экономического значения, которое будет иметь Октябрьская революция. Я не испугался революции. Я ни на одну минуту не оставил работы в школе и с июля 1918 г., когда Деникин был около Тулы и его ждали в Москву, когда мне давали совет не скомпрометировать себя для будущего, я поступил на советскую службу в архив в качестве сначала простого инспектора, а потом и главного.

За революцией пришла гражданская война, голод и холод. Я работал в архиве и особенно много в военных школах: Военном педагогическом институте, в Высшей школе командного состава, в Школе военной маскировки. Я хорошо знаю, что комиссары школ ценили меня как работника и не хотели выпускать, когда служба в архиве заставила меня оставить почти все военные школы. Я много работал по ночам, несмотря на голод и холод. Я накапливал знания, но не для себя только, а затем, чтобы передать их тем, кто идет на смену меня. Я принимал участие в качестве эксперта на польско-советской конференции в Риге осенью 1920 г. и думаю, что оправдал доверие со стороны Советской власти.

С 1921 по 1929 г. в течение восьми лет был ректором Бел. гос. университета, который был создан по инициативе правительства и партии на пустом месте, без денег и в здании с разбитыми стеклами. Я оставил Москву, где у меня было известное положение, кафедру в Московск. университете, семью и со свойственной мне страстностью отдался делу строительства новой пролетарской школы, в которой не было бы старой закваски; и она была мною создана, несмотря на постоянное карканье черных и белых ворон. Тысячи пролетариев и детей беднейшего крестьянства учатся в этой школе, этом подлинном детище Октябрьской революции. Я развил в университете широкую общественную деятельность и научную работу, я поставил на прочный фундамент изучение истории, экономики и культуры Белоруссии. Я сам очень много работал, и около меня продолжали работать в том же направлении молодые кадры. Я тщательно следил за движением марксисткой мысли и старался порвать с механическим материализмом рожковского типа и усвоить метод подлинной марксистко-ленинской диалектики. Партийные и правительственные лица (Кнорин, Червяков, Криницкий) не раз отмечали мою работу, называя меня «человеком, связавшим себя с судьбой пролетариата и беднейшего крестьянства». Мне дали высокое звание заслуженного профессора и почтили избранием в члены ЦПКа БССР. Я не искал и не получал никаких материальных благ в Белоруссии. Это всем хорошо известно. И если, продолжая жить в Минске, я не переезжал в Москву, как того хотела моя семья, то это объясняется нежеланием оставить любимое дело, порвать связь с массами и превратиться только в профессора слова, тип которого я не переношу органически. Меня почтили высоким званием академика, и я думаю, что я оправдал своей научной работой это высокое звание.

Моя жизнь в Минске была все время беспокойна. Вокруг моего имени было много интриг со стороны оскорбленных самолюбий, но я не обращал на это внимания, оставаясь верным долгу и преданным тому делу, которое поручили мне правительство и партия. Я был не на словах, а на деле исполнителем воли партии, другом пролетариата, ибо разве можно отдавать делу самого себя, не будучи другом и не идя нога в ногу с жизнью. Я отдал все свои силы пролетариату и думаю, что никто плохого обо мне ничего не скажет.

Но я жил в Минске один, без семейной обстановки, без друзей и знакомых, и замыкался в своем индивидуальном одиночестве. Я вступил в революционную жизнь в 41 год и не имел ни одного седого волоса, а теперь я весь седой. Работа до переутомления, нервность, разные неприятности подорвали мое здоровье, сделали мое сердце больным и довели его до сердечных припадков. Но я ведь знаю, что мы живем в эпоху революции, а не мещанского материального благополучия и сытости. Сила народа и его характер выражаются не тогда, когда живется хорошо, и я, верный этому правилу, старался быть твердым и идти по той дороге, по которой меня повела Октябрьская революция, идти вслед за правительством и партией. Я хотел связать себя с массами и собирался в 1922 г. вступить в партию, но мне ответили, что я как беспартийный могу быть более полезным для партии и Советской власти.

Я больше не поднимал этого вопроса, хотя в слиянии с рабочей массой я нашел бы для себя ту могучую силу, которая удержала бы меня от поддержания знакомств с чуждыми мне по своему общественно-политическому развитию и мировоззрению людьми. Слияние с массами сбросило бы с меня налет интеллигентиции и индивидуализма с его слабой волей и дало бы мне новые силы для служения пролетариату.

Живя в Минске, я изредка бывал в Москве, обычно раз в месяц на 1 1⁄2 дня, для того чтобы повидать жену и детей и отдохнуть от Минска и его жизни, и во время своих поездок я встречался с Егоровым и Любавским, которые были мне совершенно чужды по своей общественно-политической физиономии. Но я не нашел в себе силы отказаться от их просьб зайти к ним. Мне было тяжело в их обществе. Философия Л., антисоветская по принципу, отталкивала меня. Я много с ним спорил и уходил каждый раз, давая слово не бывать у него. Я политически не имел ничего общего с этими мертвецами, но Л. был моим учителем, который мне много дал, его семейная жизни не была очень счастливой, и я не мог совсем бросить старика, совершенно не зная, что он — глава контрреволюц. организации. Его антисоветские взгляды я считал обыкновенной контрреволюц. старческой болтовней. Меня возмутило их поведение в Берлине, но отсутствие большевистской четкости в моем интеллигентском подходе к людям не позволило мне сообщить обо всем М. Н. Покровскому, что я, конечно, должен был сделать. Я исполнил два их поручения, что дало основания следственной власти считать, что я с ними. Нет, я не их, и с ними не был и никогда не буду. Я своим положением, авторитетом, широко развернувшейся научной деятельностью обязан только революции. Я не занимал никаких должностей при старом порядке, не имел чинов и орденов, ни фабрик, ни заводов.

Я был умственным пролетарием в полном смысле этого слова. Революция меня не выкинула за борт, а направила на путь социалистического строительства. Неужели эти господа, Любавский и К°, допустившие хотя на секунду возможность успеха в их контрреволюц. затее, неужели они не выкинули бы меня за борт жизни, меня — марксиста, бывшего ректора советского университета и председателя общества безбожников в университете, меня, стоявшего на советской платформе и всегда бывшего связанным с советским строительством. В мои годы люди не перекрашиваются, а такой, каким я есть в действительности, не нужен.

Эти люди чужды мне, хотя я и был в известном смысле связан с ними. Я не совершил никакого вредительства в целях усложнения положения Советской власти и против пролетариата. Я страстно прошу власть поддержать меня в минуту величайшего духовного кризиса и простить мне, мое преступление, которое я считаю неважным. Пусть пролетарская власть будет великодушна по отношению к одному из сынов Советского Союза, совершившему преступление вопреки сущности своего общественно-политического мировоззрения. Если я до сих пор был полезен пролетариату, и Сов. власть ценила мою работу, то дайте мне возможность стать на ноги и продолжить мою работу. Я еще не стар, у меня есть еще силы, хотя сердце и ослабело, есть способности, знания, энтузиазм. Я буду работать на стороне и в интересах Сов. власти. Я уйду отсюда иным человеком. Я сброшу с себя «вечного интеллигента», я буду знать, что враги Сов. власти — это мои враги. Я выработаю в себе большевистскую четкость в отношении к людям. Я прошу пощады и прощения к человеку, крепко связанному с Октябрьской революцией и случайно очутившегося в контрреволюционной компании Любавского и Егорова. Все, что я пережил, все мои физические и духовные мучения дадут мне новую силу для работы, особенно в настоящий ответственный момент. Дайте мне возможность быть по-старому слугой Сов. власти и пролетариата.

Скоро весь Сов. Союз будет праздновать XIII годовщину Октябр. революции. Я все время ее праздновал, я восемь лет руководил всеми празднествами в университете. Я был счастлив и радостен. Дайте мне возможность провести этот день с настоящими советскими гражданами, верните мне возможность работы. Власть пролетариата должна быть сурова и должна карать всех своих врагов, но власть может проявить милосердие к тому, кто по своему общественно-политическому положению был в числе строителей новой жизни. Во имя новой годовщины Сов. власти я прошу у пролетарской власти милосердия и прощения мне моего невольного преступления против Сов. власти. Я могу быть только советским человеком. Другим я не был и быть не могу.

Д[ом] предвар[ительного] закл[ючения], одиночная камера № 73.

В. Пичета

Расійскі дзяржаўны архіў сацыяльна-палітычнай гісторыі. Ф. 147. Воп. 2. Спр. 11. Л. 17—25. Машынапіс. коп.; Архіў УФСБ РФ па Санкт-Пецярбургу і Ленінградскай вобласці. Архіўная крымінальная справа № П -65245. Т. 19. Л. 258—263.

* Упісана ад рукі чарнілам.